Коротышки, прозаическое Опции

[Galyna]

http://lib.tiera.ru/RUFANT/PUHOW/22-28.txt

Михаил Пухов. Коммуникабельный гуманоид

Клева не было в принципе. Солнце отражалось в озере уже часа полтора, а
я сидел без улова. Впрочем, в рыбалке важен процесс. Чтобы, что-то
поймать, надо забираться куда-нибудь в глухомань, где неподвижно стоят под
корягами метровые щуки, а на дне шевелят усами сомы. Но до таких мест
можно доехать лишь в отпуск.
Внезапно какая-то тень заслонила восходящее солнце. Прищурившись, я
посмотрел в ту сторону и увидал дисковидный летательный аппарат, с какими
встречались, по-моему, многие. Диск быстро приближался. По его гладкой
поверхности струилась тонкая пленка тумана.
Что ж, это справедливо. Если обитатели какого-то провинциального
городишки, чуть ли не ежедневно встречая пришельцев, каждый раз приходят к
полному пониманию, то чем мы хуже? Я лично всегда верил в летающие тарелки
и прочие НЛО.
Диск висел уже прямо над моей головой. Струистый туман растекался по
его обтекаемому днищу, как пар вдоль бортов готовой к старту ракеты. Потом
это струение прекратилось, и диск мягко рухнул в кусты в каких-нибудь
тридцати метрах от меня.
Разумеется, я уже стоял на ногах, забыв про удочку. Из-за диска
появился гуманоид, действительно очень похожий на человека, и направился
ко мне.
- Здравствуйте, - произнес он на вполне правильном русском языке и
оглянулся на свой летательный аппарат. В борту диска имелась большая
вмятина, которую я только теперь заметил. - Вы случайно не помните, где я
покалечил свое магадо? И почему я один?
Естественно, от неожиданности я слегка опешил. Но лицом в грязь падать
не стал. Я ответил как можно спокойнее:
- Не знаю.
- Следовательно, раньше мы не встречались, - заключил гуманоид. - Так я
и предполагал. Значит, вы не сможете мне сообщить, давно ли я нахожусь на
этой планете.
Отвечать на это было нечего. Да и вопрос-то отсутствовал. Я молчал,
собираясь с мыслями.
Гуманоид стоял рядом со мной и смотрел на неподвижный поплавок.
- Совсем не клюет?
- Откуда вы знаете? - удивился я.
- Сейчас вы скажете мне об этом, - спокойно объяснил гуманоид.
Логики в этом высказывании я не нашел. Однако по существу он был,
разумеется, прав.
- Да, - сказал я. - Совсем не клюет. Обычное дело.
И взялся за удочку, вытащить ее из воды. Чтобы не отвлекала.
- Погодите, - сказал гуманоид. - Сейчас вы поймаете рыбу.
Я подсек. Удилище согнулось. Такого не было у меня все лето.
- Рыба!..
- Вот теперь можно сматывать, - сказал гуманоид. - Больше никого вы
сегодня не подцепите.
Я повиновался. Я верил гуманоиду. Он не помнил, сколько времени провел
на Земле, но будущее предсказывал профессионально.
- Вероятно, вы живете у нас довольно долго, - предположил я.
- Почему вы так думаете?
- Вы хорошо говорите по-русски, а наш язык сложен для изучения.
Логично?
Гуманоид усмехнулся. Мимика у него тоже была совсем человеческая.
- Нет. Если я неплохо говорю по-вашему, то не потому, что когда-то учил
язык. В этом случае я бы его, конечно, забыл.
- Не понимаю.
- Для вас это звучит необычно, - согласился гуманоид. - Но любое
существо живет не только в пространстве, но и во времени. Для того чтобы
определять свое место в мире, мы располагаем специальными органами чувств.
Органы пространственной ориентации - это глаза, уши и так далее. Чувств
ориентации во времени два - это память и интуиция, то есть способность
предвидеть будущее. Если бы их у нас не было, мы были бы подобны мертвой
материи, для которой понятие времени практически лишено смысла.
- Допустим, - сказал я. - Это интересная точка зрения, но...
- Вы это поймете, - предсказал гуманоид. - Вероятно, вы замечали, что
ваши временные чувства несимметричны. У вас, людей, хорошая память, но
почти отсутствует способность к предвидению. Вы еще не знаете, что это
универсальный закон природы: из двух временных чувств одно обязательно
доминирует. Этот закон справедлив и для моих соплеменников. Но у нас это
не так, как у людей. Наоборот. Наша память слаба, и мы не помним своего
прошлого. Оно столь же туманно, как для вас будущее. Зато у нас развито
чувство предвидения, поэтому будущее мы знаем.
- Но это же страшно неудобно! Как вы ухитряетесь жить без памяти?
- Зато мы помним будущее. Уверяю вас, это ничуть не менее удобно.
Например, произнося длинную фразу, вы не всегда знаете, какими словами
кончите, но помните ее начало и вопрос, на который отвечаете. Я же помню
конец фразы и следующую реплику собеседника. Например, сейчас вы
собираетесь вернуться к языковым проблемам.
- Угадали, - согласился я. - Какое отношение эти сведения имеют к
знанию языка?
- Я пробуду у вас много дней, - объяснил гуманоид. - Несомненно, за это
время я успею изучить язык, а сейчас ясно вижу весь процесс обучения и
поэтому знаю язык заранее. Разумеется, потом я его забуду.
Я представил себе, как он изучает язык. В свете его высказываний это
выглядело так. Он разговаривает со мной, с другими, а говорит все хуже и
хуже. Чем больше говорит, тем меньше знает язык. Потом садится за словари
и учебники и забывает все окончательно. И покидает Землю.
- Откуда вы прилетели? - полюбопытствовал я.
- Не помню.
- Даже так? Не помните, где и когда родились?
- Естественно, - сказал гуманоид. - Наше прошлое подобно вашему
будущему. Разве вы знаете, когда умрете?
- А вы это знаете?
- О вас? - Гуманоид пожал плечами. - Естественно, нет. Вы ведь тоже не
знаете дату моего рождения.
Возразить на это было нечего. Как спорить с законом природы? Все
симметрично во времени. Ни он, ни я не знаем дня его рождения. И мы оба
ничего не можем сказать о моей смерти.
- Вы помните свое индивидуальное прошлое, - продолжал он. - Я знаю свое
индивидуальное будущее. Но не надейтесь услышать от меня что-нибудь
существенное для вас. Будущее, которое я знаю, вам неинтересно. А мне мало
пользы от вашего прошлого, даже если вы о нем подробно расскажете.
Он был прав. Допустим, я потребую от него комбинацию цифр, которая
выиграет в "Спортлото". Но он не знает выигрышной комбинации. Ему в его
будущем и в голову не придет заглянуть в таблицу. А если я попрошу его
сделать это, он тут же забудет о моей просьбе.
В конце концов, я ведь тоже не помню, какие числа выиграли в прошлом
тираже.
- Минувшее укутано мраком, - сказал гуманоид. - Если бы вы знали, как
это печально. Кто расскажет мне о моем прошлом? Почему я один? И откуда я
прибыл?
- Откуда-то оттуда. - Я показал вверх.
- Спасибо за информацию, - поблагодарил он. - В обмен я сообщу вам
кое-что из вашего будущего. Когда я улечу - а это вот-вот случится - вы
будете стоять, задрав голову, и смотреть мне вслед. Я очень ясно вижу эту
картину.
Мы помолчали.
- Кстати, что вы здесь делали? - внезапно спросил он.
- Ловил рыбу, - сказал я. - Потом прилетели вы. Оттуда, со стороны
солнца.
В разговоре наметился перелом. Раньше вопросы задавал я, теперь это
делал он. Естественно: моя память обогащалась, его предвидение
укорачивалось. Я знал о нем все больше, он обо мне - все меньше. Теперь я
лучше его понимал, что никакой пользы от нашего контакта не будет.
Я сказал:
- Значит, сейчас вы улетите на своем магадо.
- Откуда вы знаете, что оно так называется?
- Вы сами назвали его так.
- Да, возможно. - Гуманоид, грустно улыбнувшись, посмотрел на меня со
слабой надеждой. - Значит, мы не сообщили друг другу ничего интересного?
- Нет, - сказал я.
- К сожалению, так будет всегда, - сказал он. - Прощайте.
- Счастливого пути.
Он повернулся ко мне спиной и пошел, раздвигая кусты. Устремленный в
свое грядущее, он уже не помнил меня. По диску заструился волокнистый
туман, и аппарат беззвучно взмыл в чистое утреннее небо. Я стоял на берегу
озера и, задрав голову, глядел ему вслед.
Я и сейчас ясно вижу эту картину.

P.S. если цитаты можно посвящать, то посвящается Vicont-у (IMG:style_emoticons/default/smile.gif)

[metelev_sv]

Сергей Анатольевич Махотин
Бабушка Плисецкого

Лидия Яковлевна собрала листки с контрольным диктантом. Зазвенел звонок. Все задвигали стульями и зашумели.
- Ребята, минутку, - сказала Лидия Яковлевна. - Кто знает, что с Геной Плисецким? Почему он в школу не ходит?
Никто не знал.
- Болеет, наверно, - предположил Орлов, кусая яблоко. - Везёт же людям!
Лидия Яковлевна покачала головой.
- Везения тут никакого. У него единственная отметка в журнале, и та тройка. Боюсь, он не успеет её исправить.
- А где он живёт? - спросил Юрка.
- Вот молодец, Юра! - обрадовалась Лидия Яковлевна и открыла журнал. - Навести его, пожалуйста. Ага, вот, нашла. Железнодорожная улица, пять, квартира пятнадцать. Запомнил? Или записать тебе?
- Не надо, я запомнил.
Железнодорожная улица была совсем в другой стороне от нашего дома. С неба валил снег вперемежку с дождём. Проносившиеся машины выплёскивали на тротуар грязную жижу. Прохожие шарахались и чертыхались, ругая водителей, петербургскую зиму и всё на свете. У меня потёк левый сапог, а по носу вдруг щёлкнула такая огромная капля, что я вздрогнул.
Наконец мы пришли. Дом оказался старинный. В некоторых местах штукатурка отвалилась и были видны красные кирпичи. На стене, между высокими окнами первого и второго этажа, висела мемориальная доска: "Здесь жил и работал профессор Александр Петрович Голованов".
Мы прошли под аркой и очутились в маленьком дворике-колодце. Ветра тут не было, и даже шум с улицы не долетал. Из мусорного бака вылезла тощая серая кошка и испуганно уставилась на нас.
- Вот она, пятнадцатая квартира, - прочёл Юрка табличку на дверях парадной. - На третьем этаже.
Я дёрнул за ручку, но дверь не открылась.
- Гляди, сигнализация, - сказал Юрка, показывая на два ряда кнопок с номерами. - Это чтоб воры не забрались.
Он нажал на пятнадцатую кнопку.
Прошло минут пять. Никто не отвечал.
- Дома никого нет, - предположил я и даже обрадовался. Со спокойной совестью можно идти домой.
Внезапно в микрофоне раздался треск и скрипучий металлический голос недовольно спросил:
- Кто?
- Это... - растерялся Юрка. - Это мы.
- Кто? - вновь раздался недовольный голос.
Тут Юрка догадался нажать вторую кнопку с надписью "говорите" и закричал в микрофон:
- Мы к Гене Плисецкому! Гена здесь живёт?
- Нету таких, - ответил микрофон и затих.
Мы переглянулись. Я хотел сказать, что, видимо, Лидия Яковлевна дала нам не тот адрес, но не успел. За дверью послышались чьи-то тяжёлые шаги. Дверь распахнулась, и прямо на меня прыгнул огромный чёрный дог. Я выронил портфель и плюхнулся в снег. А противная псина уже мчалась со всех ног к мусорному баку. Всё произошло так внезапно, что я даже испугаться не успел.
Вслед за догом из парадной вышел важный мужчина в шубе и резиновых сапогах. Строго покосившись на меня, он скомандовал:
- Цезарь, фу! Фу, Цезарь!
Но Цезарь, как я понял, не очень-то послушался, потому что его хозяин быстро зашагал в сторону помойки.
- Вставай скорей, - позвал Юрка. - Я дверь держу, чтоб не захлопнулась.
- Он же здесь не живёт, - сказал я, поднимаясь и отряхиваясь. - Ну его, этого Плисецкого, пойдём домой.
- А вдруг живёт. Проверим, раз дверь открыта. Не нравится мне эта сигнализация, какая-то она подозрительная.
"Дался ему этот Плисецкий, - ворчал я про себя, тащась вслед за Юркой на третий этаж. - Друг он ему, что ли!.."
Плисецкий учился с нами всего месяца два. Перешёл из какой-то другой школы. Из какой, никто не знал. Да никто и не спрашивал. Я почему-то был уверен, что о себе он никогда не станет рассказывать. Учился он средне. После уроков сразу уходил домой. Не пытался ни с кем подружиться. В конце концов даже девчонки перестали обращать на него внимание и оставили в покое. Мы и не заметили, что он в школу не ходит. Кроме разве что Сони Козодоевой, сидевшей с ним за одной партой. Но та влюбилась в девятиклассника Качаряна, и всё остальное ей было до лампочки.
Юрка подошёл к массивной двери и позвонил. Потом ещё раз. И ещё.
Никакого толку. Открывать нам явно не хотели.
- Что за дела, не понимаю, - обиженно пробормотал Юрка. - Кто-то же отвечал нам из этой квартиры.
Я пожал плечами и сделал шаг к лестнице. Юрка в последний раз нажал на кнопку и тоже повернулся, чтобы уйти. В этот момент клацнул замок, дверь приоткрылась. Мы подбежали к двери. Из-за цепочки на нас смотрела какая-то старуха.
- Здравствуйте, - сказал я. - Мы к Гене пришли. Этот адрес нам учительница дала.
Старуха недоверчиво взглянула сначала на меня, потом на Юрку. И захлопнула дверь.
Юрка ахнул:
- Ну дела! Ни тебе ответа, ни привета, ни тебе здравствуй, ни тебе до свиданья!
Но дверь снова открылась, на этот раз широко, и старуха произнесла:
- Войдите.
Она повела нас длинным тёмным коридором на кухню, тоже оказавшуюся длинной и тёмной. Кроме газовой плиты тут стоял лишь кухонный стол с пепельницей и одна-единственная табуретка. Мы встали у стенки, а старуха села на табуретку, закинула ногу на ногу, чиркнула спичкой и закурила папиросу.
Вообще-то она выглядела не такой уж старухой. Если бы меня спросили, сколько ей лет, я бы не ответил. Была она укутана до пояса пуховым платком. Зато очень даже прилично сидели на ней фирменные джинсы, на ногах сияли новенькие кроссовки, стоившие диких денег в коммерческом магазине.
- Я вас слушаю, молодые люди, - сказала она, щурясь от табачного дыма.
- Нам бы с Геной поговорить... - неуверенно начал Юрка.
- Мы его одноклассники, - добавил я.
Старуха затушила папиросу.
- А настоящий момент это невозможно. Мой внук час назад приземлился в Бостоне. Он звонил с аэродрома, полёт прошёл нормально. - Она помолчала и промолвила задумчиво: - Там тепло, плюс двадцать.
- Как в Бостоне? - не понял я. - Это же Америка!
Старуха не ответила и закурила новую папиросу.
- Так вы его бабушка? - спросил Юрка. - А когда он вернётся? Ему тройку нужно исправить.
Она опять не ответила. Папироса в её пальцах погасла, подрагивая на весу.
- Погоди ты со своей тройкой, - шепнул я, дёрнув Юрку за рукав. До меня стало наконец доходить, что случилось. Юрка тоже начал кое-что понимать. Он вытаращил глаза и воскликнул:
- Как же он один-то улетел? Просто взял и улетел? Так же не бывает!
Бабушка Плисецкого печально взглянула на Юрку.
- С родителями. Страна эта осточертела им. Нет, мол, у неё будущего. А раз так, значит, и у Гешки его нет, пока он здесь.
Юрка просто не находил слов.
- Ну дела! - только и смог он пробормотать, покраснев и набычившись.
Бабушка Плисецкого вздохнула.
- А вы что же с ним не улетели? - спросил я.
- Господь с тобой! - махнула она рукой, и пепел с потухшей папиросы упал на пол. - Куда уж старой за молодыми гоняться. Надо здесь умереть, недолго осталось.
Юрка открыл было рот, чтобы возразить, но из прихожей послышался звук отпираемой двери, какая-то возня и сопенье, и вдруг в кухню вбежал Цезарь. На этот раз он не стал на меня бросаться, а просто обнюхал. И на том спасибо! Пёс шагнул к Юрке, прижал его к стене и улёгся у его ног, разинув мокрую пасть и вывалив язык.
- Ида Марковна! - раздался из коридора раздражённый бас. - Я же просил не курить в кухне. Всю квартиру провоняли своим беломором!
Цезарь вскочил и убежал на голос хозяина.
- Кто это? - шёпотом спросил Юрка.
- А ну его! - поморщилась бабушка Плисецкого. - Сосед. Плохой человек. Хочет Гешкины кроссовки у меня купить. Я их и не снимаю теперь, украдёт. Комнату собирается себе отсудить. А по мне - так и пусть отсуживает. На что мне теперь две комнаты, одной-то.
- Вы совсем одна остались? - спросил я.
- Почему одна? Родни много. Все на Пискаревке лежат. Куда я от них уеду?
Она вдруг встала и прихрамывая пошла из кухни.
Я выглянул в окно. Снег кончился, но небо не прояснилось, было по-прежнему свинцово-серым. Начинало смеркаться. На ветке растопыренного тополя сидела тощая кошка, поглядывая вниз и крутя головой. Цезарь, видать, здорово её напугал. И от этой кошки, от этого слякотного неба, от папиросных окурков, мрачной кухни и всей этой неуютной чужой квартиры мне сделалось так тоскливо, что захотелось заплакать.
- Пойдём, что ли, - сказал Юрка. - Чего тут понапрасну торчать?
Бабушка Плисецкого ждала нас у дверей, держа в руках стопку учебников.
- Собрала вот вам. Вы, наверно, за книгами приходили?
Я сложил учебники в портфель. Нужно будет сдать их завтра в библиотеку.
- До свиданья, - сказал Юрка.
Старуха не ответила. Может быть, не расслышала. Дверь за нами закрылась на цепочку.
Дома, сев за уроки, я вытащил из портфеля учебники Плисецкого. Из математики выпал сложенный вчетверо лист плотной бумаги. Я развернул его и увидел, что это портрет девочки, нарисованный простым карандашом. Даже не портрет, а набросок. Кого-то он мне сильно напоминал. Ну конечно же! Соньку Козодоеву - вот кого! Только на рисунке она была немножко другая. Лучше как-то, без обычных своих надменных гримас и поджатых губ. Она смотрела на меня красивыми печальными глазами, как будто я - это не я, а девятиклассник Качарян.
Надо же! Гена Плисецкий отлично рисовал. Просто здорово рисовал! А мы и не знали. Совсем ничего не знали о нём. И вот он уехал, и никто в классе не будет об этом жалеть. Словно и не учился он с нами никогда. Он, наверно, поступит в американскую школу и будет рисовать американских ребят. А те начнут расспрашивать про Россию, про нас. Представляю, что он им расскажет. А собственно, чего уж такого ужасного он может рассказать? Мы же ничего плохого ему не делали...
За чаем папа, взглянув на меня, спросил:
- Ты что, пару схватил?
- Нет. А что?
- Вид у тебя виноватый.
Я пожал плечами и принялся усердно размешивать сахар.
- Чашку разобьёшь, - сделала мне мама замечание.
И в этот момент чашка щёлкнула, словно перегоревшая лампочка. На боку появилась косая трещина, из которой начал сочиться горячий чай.
- Ну вот, что я говорила! - воскликнула мама, хватаясь за тряпку. - Что за ослиное упрямство! Тринадцатый год мужику, а ума, как у младенца! О чём ты думаешь, интересно знать?
- Он думает о том, что разбитая посуда - к счастью, - промолвил папа, ставя блюдце с треснувшей чашкой в раковину.
Мама неодобрительно взглянула на него, но промолчала, продолжая вытирать чайную лужу на столе.
- Я думаю о профессоре Голованове, - вдруг сказал я.
- Кто это? - спросил папа.
- Не знаю. Просто профессор. Александр Петрович. Жил на Железнодорожной улице.
- Профессор? - папа наморщил лоб. - Есть художник Голованов. Тоже Александр Петрович. Между прочим, мой хороший приятель.
- У тебя все приятели хорошие, - проворчала мама.
Папа кивнул:
- Конечно, а как же иначе? Неужели ты бы хотела, чтобы у меня были все плохие приятели?
Я почувствовал, что они вот-вот поссорятся, и громко объявил:
- А один наш одноклассник в Америку улетел!
- Ну? - удивилась мама. - Это кто же?
- Плисецкий. Гена.
- Это у кого мать в овощном работает?
- А ты её разве знала?!
- Видела на родительском собрании. Недавно я ещё макароны у неё покупала.
- Макароны? В овощном? - недоверчиво проговорил папа.
- Представь себе. Ты-то по магазинам не ходишь, не знаешь, что где продают в наше время. А у нас картошка вся вышла.
- Ну и логика у тебя! - засмеялся папа. - Куплю я завтра картошку. Схожу на рынок и куплю. Не в булочную же за ней идти.
- Как я устала от вас, - сказала мама. - Тоже бросила бы всё и в Америку улетела.
Она пошла в комнату и включила телевизор, крикнув:
- Посуду сами мойте!
Папа взглянул на меня:
- Кинем жребий?
Я покачал головой и принялся мыть посуду. Её и было-то совсем немного.
На следующий день все только о Плисецком и говорили. Не переменах девчонки плотным кольцом окружали Козодоеву. Сонька с равнодушным видом рассказывала, что об отъезде Гены она знала давно, но по его просьбе держала это втайне. Орлов клянчил у неё адрес Плисецкого, а Сонька отвечала нараспев:
- Ну, я не знаю... Имею ли я право сообщать его адрес?
Юрка презрительно хмыкал и отходил в сторону. Я поманил его за собой в конец коридора.
- Смотри, что у меня есть.
Юрка уставился на карандашный портрет.
- Ты, что ли, нарисовал? Похоже...
- Это Плисецкий рисовал, - сказал я. - Я бы так не смог.
- Талантливый, оказывается, был человек, - сказал Юрка.
- Почему был? Он и сейчас талантливый.
- Ну-ка, дай, - Юрка взял у меня портрет и принялся его рассматривать. Он вертел его и так и сяк, потом сложил лист вчетверо и недовольно пожал плечами.
- Чего он нашёл в этой воображале?
- Не знаю, - ответил я. - Выходит, что-то нашёл. Может, отдадим ей портрет?
- Кому, Соньке? - ужаснулся Юрка. - Да её так от гордости раздует, что она лопнет! И откуда ты знаешь, может, Плисецкий вообще не собирался его никому дарить.
Юрка был прав. Значит, оставалось одно: вернуть рисунок бабушке Плисецкого. Я вспомнил тёмную кухню, злого соседа, необузданного Цезаря, и у меня сразу испортилось настроение. Юрка, похоже, чувствовал то же самое.
- Ничего, - ободрил он и меня и себя. - Просто отдадим и уйдём.
Слегка морозило. Не было уже вчерашней слякоти. В воздухе вился лёгкий снежок, и сквозь его белую пелену дома выглядели помолодевшими и нарядными. Будто радовались близкому Новому году.
Дверь в подъезде была распахнута. Рядом стоял мебельный грузовик, из которого три грузчика вытаскивали длинный жёлтый диван. Пахло опилками и бензином.
Мы взбежали на третий этаж. Я позвонил, и Цезарь за дверью три раза раскатисто рявкнул в ответ. Цепочка на этот раз не зазвенела, дверь распахнулась почти бесшумно. Бабушка Плисецкого с любопытством смотрела на нас.
- Вот, - сказал я, протягивая ей портрет Козодоевой. - Это было в Генином учебнике.
Она развернула рисунок, улыбнулась и осторожно его погладила.
Вдруг из коридора, чуть не опрокинув бабушку, выскочил Цезарь. Он обнюхал меня, затем кинулся к Юрке, обнял его своими когтистыми лапами и лизнул в лицо.
- Вот я тебе! - закричала бабушка Плисецкого, замахиваясь на него полотенцем. - Свалился на мою голову, псина невоспитанная!
Цезарь отпустил Юрку и, поджав хвост, убежал в квартиру.
Мне сделалось смешно. Зато Юрке было не до смеха. Он вытирал рукавами куртки облизанное лицо, фыркал и морщился.
- Зайди умойся, - велела ему бабушка Плисецкого и взглянула на меня. - Ты тоже иди руки мой. У меня чай готов.
Чай мы пили не на кухне, а в комнате, за большим круглым столом, покрытым красной бархатной скатертью. Чашка мне досталась такая изящная и хрупкая, что я отказался от сахара, боясь связываться с чайной ложкой.
Но Юрка-то, Юрка! Я его просто не узнавал. Он держался непринуждённо, пил чай из блюдца, хрустел сушками и вёл светскую беседу.
- Красиво у вас, - говорил он. - Мебель такая старинная, как в Эрмитаже. Картина такая старинная, как... Тоже как в Эрмитаже. Это ваш родственник на ней изображён?
- Родственник, родственник, - чуть улыбнувшись, кивнула бабушка Плисецкого и подвинула тарелку с сушками поближе к Юрке. - Гешкин прапрадед.
- Хорошая картина, - похвалил Юрка. - И чай у вас вкусный такой, и сушки такие...
- Как в Эрмитаже, - закончила за него бабушка Плисецкого.
Прерывисто зазвонил телефон. Она быстро встала и вышла в коридор.
Я посмотрел на Юрку.
- Ты чего это разболтался?
- А что такого? - удивился он. - Надо же о чём-то говорить, а то ты всё молчишь и молчишь. Ей-то и поговорить теперь не с кем.
Из коридора слышно было, как бабушка Плисецкого расспрашивает:
- А у папы какое настроение?.. А как мама?.. Что ты ел сегодня?.. Нет, не болею. Меня тут твои одноклассники навещают. Как зовут? А я и не спросила...
- Шевельков и Сорокин! - заорал Юрка.
- Шевельков и Сорокин, - повторила бабушка Плисецкого. - Ну, целую, мой родной. Храни вас Бог.
Пора было уходить. Пока мы одевались, бабушка Плисецкого смотрела на нас с печальной улыбкой, курила папиросу и молчала. Сейчас она совсем не казалась мне старухой. Не старуха, не бабушка, а просто пожилая женщина, да ещё в джинсах и кроссовках.
Цезарь мешал одеваться, прижимал нас к вешалке и тыкался мордой в животы.
- Что-то соседа вашего не видать, - сказал я.
- А он в больнице, - ответила бабушка Плисецкого, и в его голосе мне послышалась насмешка. - Хотел вчера кошек на помойке отравить, а на него с крыши сосулька упала.
- Его насмерть убило? - вытаращил Юрка глаза.
- Сотрясение мозга. Через неделю выйдет. За неделю это животное всю мою пенсию съест.
Она сказала это спокойно, без всякой обиды на Цезаря и на его аппетит. Пёс взглянул на неё немного виновато: что, мол, тут поделаешь, раз судьба такая. Потом рухнул к её ногам, вывалил язык и жарко задышал.
Мы с Юркой спустились уже на второй этаж, когда бабушка Плисецкого окликнула нас:
- Эй, Шевельков и Сорокин!
- Что? - хором отозвались мы, задрав головы.
- Гена сказал, что у вас очень хороший класс. Он по вам скучает. Вот, собственно, и всё.
- Спасибо! - ответили мы.
Дверь наверху захлопнулась.
Во дворе мы увидели вчерашнюю кошку. Она сидела на крышке канализационного люка и щурилась на голубей, которые ходили вокруг неё и клевали разбросанные кем-то хлебные корки. По-прежнему падал лёгкий снежок, но крышка оставалась тёплой и сухой. Кошка чувствовала себя замечательно. Как хорошо, что хозяину Цезаря не удалось её отравить.